«Канторек, строгий маленький человечек в сером сюртуке, с острым, как
мышиная мордочка, личиком, был у нас классным наставником. Он был примерно
такого же роста, что и унтер-офицер Химмельштос, "гроза Клостерберга".
Кстати, как это ни странно, но всяческие беды и несчастья на этом свете
очень часто исходят от людей маленького роста; у них гораздо более
энергичный и неуживчивый характер, чем у людей высоких. Я всегда старался не
попадать в часть, где ротами командуют офицеры невысокого роста: они всегда
ужасно придираются.
На уроках гимнастики Канторек выступал перед нами с речами и в конце
концов добился того, что наш класс, строем, под его командой, отправился в
окружное военное управление, где мы записались добровольцами.
Помню как сейчас, как он смотрел на нас, поблескивая стеклышками своих
очков, и спрашивал задушевным голосом: - "Вы, конечно, тоже пойдете вместе
со всеми, не так ли, друзья мои?"
У этих воспитателей всегда найдутся высокие чувства, - ведь они носят
их наготове в своем жилетном кармане и выдают по мере надобности поурочно.
Но тогда мы об этом еще не задумывались.
Правда, один из нас все же колебался и не очень-то хотел идти вместе со
всеми. Это был Иозеф Бем, толстый, добродушный парень. Но и он все-таки
поддался уговорам, - иначе он закрыл бы для себя все пути. Быть может, еще
кое-кто думал, как он, но остаться в стороне тоже никому не улыбалось, -
ведь в то время все, даже родители, так легко бросались словом "трус". Никто
просто не представлял себе, какой оборот примет дело. В сущности, самыми
умными оказались люди бедные и простые, - они с первого же дня приняли войну
как несчастье, тогда как все, кто жил получше, совсем потеряли голову от
радости, хотя они-то как раз и могли бы куда скорее разобраться, к чему все
это приведет.
Катчинский утверждает, что это все от образованности, от нее, мол, люди
глупеют. А уж Кат слов на ветер не бросает.
И случилось так, что как раз Бем погиб одним из первых. Во время атаки
он был ранен в лицо, и мы сочли его убитым. Взять его с собой мы не могли,
так как нам пришлось поспешно отступить. Во второй половине дня мы вдруг
услыхали его крик; он ползал перед окопами и звал на помощь. Во время боя он
только потерял сознание. Слепой и обезумевший от боли, он уже не искал
укрытия, и его подстрелили, прежде чем мы успели его подобрать.
Канторека в этом, конечно, не обвинишь, - вменять ему в вину то, что он
сделал, значило бы заходить очень далеко. Ведь Кантореков были тысячи, и все
они были убеждены, что таким образом они творят благое дело, не очень
утруждая при этом себя.
Но это именно и делает их в наших глазах банкротами.
Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору
зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между
нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой
подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая
их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и
дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение
развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше; их
превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить и
обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед
нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое
они нам прививали.
Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты
и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение
государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из нас
не стал ни бунтовщиком, ни дезертиром, ни трусом (они ведь так легко
бросались этими словами): мы любили родину не меньше, чем они, и ни разу не
дрогнули, идя в атаку; но теперь мы кое-что поняли, мы словно вдруг
прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно
очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам
предстояло найти самим».